Соколов Василий, священномученик (1922)

Дни памяти:

• 13/26 мая — день мученической кончины (1922)
• Собор новомучеников и исповедников Российских

ЖИТИЕ

Священномученик Василий родился в 1868 году в селе Старая Слобода Александровского уезда Владимирской губернии в се­мье диакона Александра Соколова. Он окончил Спасо-Вифанскую Духовную семинарию и с 1 октября 1888 года по 4 декабря 1890 года был учителем церковноприходской Закубежской шко­лы Александровского уезда. 16 декабря 1890 года он был рукопо­ложен в сан священника к Христорождественской церкви села Пустого Переяславльского уезда Владимирской губернии. Во все время служения в селе — с 1891 по 1906 год — отец Василий был заведующим и законоучителем церковноприходской школы.

Спустя четыре года отец Василий поступил в Московскую Ду­ховную академию и окончил ее в 1910 году со степенью кандида­та богословия, которую получил за работу «Леонтий Византий­ский (его жизнь и литературные труды)». В своем отзыве на рабо­ту отца Василия ректор академии епископ Феодор (Поздеевский) писал: «Автор сделал своим сочинением ценный вклад в церковно-историческую науку и проявил громадную научную работоспособность, так что хочется от души пожелать ему не бросать на­учных занятий, хочется, чтобы он попал в обстановку, благопри­ятную для его ученых работ или, по крайней мере, для того, что­бы означенное сочинение вышло в свет в виде магистерской дис­сертации».

29 июля 1910 года Совет Московской Духовной академии под председательством епископа Феодора принял решение просить Святейший Синод о разрешении оставить отца Василия Соколо­ва при академии третьим сверхштатным профессорским стипен­диатом. 28 сентября Святейший Синод отклонил ходатайство Совета из-за «крайней ограниченности в настоящее время средств духовно-учебного капитала».

26 ноября распоряжением епархиального начальства отец Ва­силий был определен в Николо-Явленскую церковь на Арбате. С 9 августа 1911 года он состоял членом Совета Братства Святителя Николая при Николо-Явленском храме.

В 1922 году советские власти, используя как предлог голод в Поволжье, начали гонение на Православную Церковь. Когда ко­миссия по изъятию церковных ценностей пришла в храм Николы Явленного, отец Василий просил ее не изымать предметов, необ­ходимейших в богослужении, отсутствие которых создаст труд­ности при причащении. Комиссия ему в этом категорически от­казала. Чувство горечи и скорби овладело сердцем священника. Мы «не должны скорбеть… о материальной потере, — сказал он в проповеди 7 апреля, — тем более что вещи предназначены на нужды голодающих. Но прихожане не могут не скорбеть о том, что изъятые церковные сосуды могут быть превращены в предме­ты домашнего обихода… Положение верующих ныне подобно положению в Вавилонском плену. Иудеи обращались к Богу в на­дежде, что Он накажет тех, кто их пленил, за причиненное им зло, и прихожане могут надеяться, что Бог, попустивший изъятие церковных ценностей из храма, если таковые будут употреблены во зло, также воздаст тем, кто это сделал».

Агент властей плохо расслышал проповедь и записал так, как счел нужным. Отец Василий был арестован. Всего было арестова­но и привлечено к суду пятьдесят четыре человека, в том числе священники Христофор Надеждин, Александр Заозерский, ие­ромонах Макарий (Телегин) и мирянин Сергей Тихомиров.

С 26 апреля по 8 мая в Московском Революционном Трибу­нале происходил суд. Обвиняемые держались мужественно и с достоинством. Многократно судьи пытались их соблазнить об­легчением участи в обмен на показания против других, но они не соглашались.

На третий день процесса, 28 апреля, был допрошен протоие­рей Василий Соколов.

—     Признаете ли вы себя виновным? — спросил председатель суда.

—     Я признаю, что в день Благовещения я произнес проповедь, но не в том духе, в каком мне это приписывается.

—     Вы читали воззвание?

—     Нет, я произнес проповедь.

—     Может быть, вы дадите объяснения по этому поводу?

—     Я прошу выслушать мою проповедь, потому что здесь обви­нением учтены только отдельные фразы и выражения, совершен­но упускающие из виду самое содержание проповеди. Когда я со­брался произнести проповедь в день Благовещения, то меня пе­ред обедней спрашивали, о чем я буду говорить, и я ответил, что буду говорить о христианской радости, потому что Благовещение является для нас главным образом праздником радости. Мне за­дали вопрос: «Но почему же вы не будете говорить об изъятии ценностей?» Я ответил, что изъятие уже прошло и не надо поэто­му затрагивать этот вопрос. Когда я вышел на церковный амвон и стал говорить проповедь, я начал говорить о радости, причем причиной такой радости является праздник Благовещения… так как с этого дня началось наше спасение. Мне хотелось возбудить эту радость в моих слушателях, но, наблюдая собравшихся, я убеждался в том, что на их лицах нет отпечатка этой радости. Вот я и счел нужным переменить тему моей проповеди и поворотить на такую, которая в данный момент является наиболее желатель­ной… Что, может быть, наша скорбь является следствием изъятия церковных ценностей? Это не должно служить причиной нашей скорби. Я говорил, что нам не нужно скорбеть об этих ценностях, тем более что эти ценности пойдут на помощь голодающим. Нужно еще больше радоваться этому, потому что через это будет утолен голод умирающих людей… На этих ризах, которые укра­шали наши иконы, покоятся заботы и труды многих миллионов людей, которые из года в год вносили в церковь свои гроши… Мы отдаем из нашего храма священные сосуды, которых было четы­ре. Нам оставили один, и, конечно, для потребностей нашего храма этого недостаточно. И мы хотели просить комиссию дать нам еще один из сосудов, но, к сожалению, наши старания успе­ха не имели: наше предложение — переменить эти сосуды на ве­щи домашние из золота и серебра — было отклонено.

Я знаю, что для вас это прискорбно, что мы лишились свя­щенных сосудов, но мы не должны предаваться этой скорби без­гранично, мы должны знать, что священные сосуды все-таки принесут ту пользу, которую они должны принести, в смысле по­мощи голодающим. Вы печалитесь, и, конечно же, не без основа­ния, что эти священные сосуды могут быть превращены в деньги или какие-нибудь изделия… Конечно, это равнодушно не может перенести наше христианское сердце. Мы можем смело надеять­ся, что Бог, который является нашим хранителем, если эти свя­щенные вещи пойдут на цели недостойные, воздаст тем, кто это совершил. Мы знаем это из исторического факта, некогда имев­шего место в истории иудеев. Когда иудеи попали в плен в Вави­лон, их святыни были недостойно употреблены, за что вавилоня­не были наказаны. Затем я сказал прихожанам, что… ничего не было осквернено из того, что мы считаем святым… Но самая главная радость — это то, что самая главная икона Николая Чудо­творца осталась неприкосновенной; это самое радостное сооб­щение в наш радостный праздник. Вот те мысли, которые я про­водил в своей проповеди. Мне незачем было проводить мысли о том, что власть поступает не совсем законно, отбирая ценности, так как факт изъятия ценностей уже свершился, моя задача – примирить слушателей с этим фактом, избегнуть той горечи, ко­торая была после случившегося, – вот мое понимание настоящей проповеди.

В своем последнем слове протоиерей Василий сказал: «Так как в этот последний раз я стою перед лицом Революционного Трибунала, разрешите сказать, что проповедь, которая привела меня сюда, на скамью подсудимых, не заключала в себе ничего преступного, она была проповедью чисто религиозной… Свиде­тели недавно здесь, перед вами, говорили ясно, что я хвалил кор­ректное поведение изымавшей у нас ценности государственной комиссии, что я выразил им публичную благодарность за остав­ление нам чудотворной иконы Святителя Николая в неприкос­новенности. Какой бы был смысл в сих словах, если бы я имел в виду в этой проповеди какую-нибудь политическую агитацию. Я говорил свою проповедь к водворению мира и успокоению в ду­шах моих слушателей и думаю, что достиг этого в своей пропове­ди… В моей проповеди есть одно место, которое в особенности подало повод обвинителю нападать на меня. Это место из псалма 136-го. Обвинение хотело из этого места сделать вывод, что я кло­нил свою проповедь к дискредитированию советской власти. Я совершенно… искренне заявлял и заявляю, что это… было мною приведено не для характеристики современности… тем более, со­ветской власти, а для иллюстрации того настроения, какое имели иудеи во время нахождения в плену вавилонском. Только и всего. Может быть, тут сыграло роковую роль слово «окаянная», кото­рое малограмотный человек мог истолковать и сам объяснить в совершенно ложном смысле. «Окаянный»… значит несчастный, и никакой мысли о проклятии и ругательстве даже быть не может, и христиане даже себя охотно называют окаянными, и в песнях церковных оно очень часто слышится, никто из нас не обижает­ся… Таким образом, может быть, это место дало повод непра­вильно истолковать мою проповедь… Я не хотел бы утруждать внимание Революционного Трибунала изложением той деятель­ности моей, которая указала бы на мое отношение к вопросу о го­лодающих. Достаточно взойти на Арбат и спросить любого обы­вателя, что такое «Милосердный самарянин», и там скажут вам, что это есть братство, руководимое мною, которое свою благо­творительность раскинуло не только по Арбату, но довело ее до вокзала, до тюрем, где сидят заключенные. Мне об этом говорить не хотелось бы, благотворение — дело интимное, и мы, пастыри, проповедуем делать это без шума. Итак, я еще раз и с полной ис­кренностью свидетельствую перед Революционным Трибуналом, что я не сделал никакого вреда или зла моей проповедью ни мо­им слушателям, ни тем более, советской власти».

8 мая 1922 года был зачитан приговор трибунала: священни­ков Александра Николаевича Заозерского, Александра Федоро­вича Добролюбова, Христофора Алексеевича Надеждина, Васи­лия Павловича Вишнякова, Анатолия Петровича Орлова, Сергея Ивановича Фрязинова, Василия Александровича Соколова, Макария Николаевича Телегина и мирян Варвару Ивановну Бруси­лову, Сергея Федоровича Тихомирова, Михаила Николаевича Роханова подвергнуть высшей мере наказания — расстрелять.

В тот же день все приговоренные к расстрелу были доставле­ны в одиночный корпус Бутырской тюрьмы, размещены в каме­рах по одному и лишены прогулок. После того, как 12 мая стало известно о приостановлении исполнения смертного приговора, осужденные, получив на то разрешение начальника тюрьмы, по­дали ходатайство о смягчении условий содержания, но оно было отклонено.

Сразу же после окончания судебного процесса властям стали подаваться многочисленные прошения о помиловании, причем первым почти во всех прошениях стоял протоиерей Александр Заозерский. Власти решили прошения удовлетворить только час­тично, оставив приговор в силе по отношению к пяти обвиняе­мым: священникам Христофору Надеждину, Василию Соколову, иеромонаху Макарию и к мирянам Сергею Тихомирову и Миха­илу Роханову. Однако в окончательном приговоре в последнюю минуту Михаил Роханов был заменен на протоиерея Александра Заозерского.

26 мая 1922 года Московский Революционный Трибунал по­лучил извещение, что советское правительство отклонило хода­тайство о помиловании пяти осужденных. Были расстреляны священники Василий Соколов, Христофор Надеждин, Алек­сандр Заозерский, иеромонах Макарий (Телегин) и мирянин Сергей Тихомиров. Тела их были погребены на Калитниковском кладбище, но точное место захоронения осталось неизвестным.

«Жития новомучеников и исповедников Российских ХХ века. Московской епархии. Январь-Май». Изд. «Булат». Тверь. 2002 г.